Рай за околицей Ботлиха

Президенту Путину стоит приехать в Дагестан

Патимат Алиева, скромная служащая архива Ботлихской районной администрации, задавала свой вопрос третьей. И последней, хотя желающих было в избытке. «Я вот тоже хотела его кое о чем спросить», – призналась за стойкой кафе женщина средних лет и смущенно добавила: «Просто я в этот день плохо себя чувствовала». Впрочем, шанса запомниться стране у нее всё равно было не больше, чем проникнуть в заветный автобус, который отвозил избранных к месту связи. К таковым были причислены несколько учителей местной школы и сотрудники администрации, которым и было доверено два вопроса из трех (первым был полковник из военного городка), и Патимат Алиева пригласила президента в гости. Вы, сказала она, были у нас восемь лет назад, так приезжайте снова – посмотреть, как тут у нас всё расцвело.

«А что бы вы показали президенту в ходе этой экскурсии?» – спросил я. И она, словно продолжая прерванный разговор по прямой линии, стала перечислять: я бы показала ему, как у нас восстановили все разрушенные в 1999-м г. села, как идет к нам новая дорога, газ и вода, как появилась надежда в глазах людей, и, конечно, новенький военный городок, который расположился сразу за околицей Ботлиха.

Одни и без оружия

Восемь лет назад, в августе, незадолго до того, как премьер-министр Путин стал и.о. российского президента, в Ботлихе началась война. Тогда только самые проницательные догадались, что началась вторая чеченская кампания, а тогда это было нападением Басаева на Дагестан. Жители действительно получили компенсации, кто-то отстроился в новом месте или перебрался с обжитой веками вершины вниз всем селом, которое и в самом деле не стыдно показать президенту.

Кого не разрушили, продолжают жить как жили веками: латают старые крыши, по воду ходят за несколько километров, мечтают о газе. И сам Ботлих по-прежнему – запыленная декорация для кино про старую советскую жизнь, в которой ничего не изменилось с тех пор, как «здесь остановилось войско» – именно так переводится название затерянного в горах селения, а чье именно войско и когда оно здесь остановилось, не помнят и самые седые старики. «В этом доме жили мои бабушка и дедушка, и наверняка построили его еще до них», – говорит фотограф Шамиль, которого знает весь Ботлих, потому что он оформляет пропуска в военный городок. Таких городков на свете, говорят, еще штук шесть. Может, семь.

Здесь, как обещают, будет лучшая в Дагестане школа. Здесь нет казарм – здесь общежития, в которых солдаты, набранные по контракту, живут по два-три человека в комнате. Здесь современные дома с современными квартирами, уже обставленные мебелью. Здесь больница. Конечно, лучшая во всей округе, и детский садик. Рестораны, магазины, стадион, досуговый центр с кегельбаном.

В общем, рядом с Ботлихом, со старческим безразличием дышащим своей вековой историей, в здоровом горном климате вырос настоящий элитарный городок. «И благодаря этому в Ботлих теперь проведут газ, воду и скоростную дорогу», – воодушевленно рассказывает мне Патимат. Она говорила с самим президентом, и я формулирую вопросы с крайней осторожностью. Ведь ботлихцы, узнав, что рядом с ними возведут такое элитарно-фортификационное чудо, отнюдь не выражали восторга. Более того, как в романтические перестроечные времена всем городом выходили на митинги протеста в те места, где кто-то уже успел посадить абрикосы, которые для Ботлиха – как хлеб для Кубани. «И лишь когда имам обратился к нам с просьбой отступиться, мы ушли – в слезах», – вспоминают ботлихцы, которые смирились. «А нет ли здесь некоторой двусмысленности – рядом с селом, в котором никогда не было водопровода, такое великолепие с фонтанами?» Патимат задумывается. «Да, вопрос есть. Но согласитесь: теперь в Ботлихе появятся деньги, ведь офицерам где-то надо будет их тратить, сами ботлихцы получат работу…»

Именно так убеждали местных жителей уйти с этой земли, потому что другие аргументы, мол, это делается для того, чтобы не допустить нового басаевского похода, здесь не более убедительны, чем появившиеся позднее мотивы о возможной агрессии натовской Грузии, которая за горами. «В свете нынешней военно-политической ситуации…» – словно проверяя мою идеологическую податливость, объясняет юный лейтенант из-под Твери, редактор будущей газеты военного городка. Он, правда, признается, что сами военные в Ботлих выходят редко.

Для 3000 контрактников и офицеров всего за три года построен город, первоначальная сметная стоимость которого оценивалась в 7,5 млрд. руб., и уже сегодня Счетная палата заинтересовалась, почему израсходовано 15 млрд. Рядом Ботлихский район, 50 тыс. человек, общий бюджет – 38 млн. Однако и это правда: если бы не городок, не видать ботлихцам ни коммуникаций, ни работы. Никто, впрочем, не говорит, что они получат очистные сооружения, и уж точно не будет никакого водопровода и тем более канализации. Строительство – для своих, а не для туземцев, а что местных воспринимают именно так, в городке никто скрывать не намерен. «Всё хорошо, – признался один офицер, – только зря сюда дагестанцев пустили». И, догадавшись, что сказал что-то лишне, смущенно добавил: ну, в смысле того, что строят они плохо.

И здесь начинаются особенности той экономики, в отношении которой надо преодолеть искушение назвать ее дагестанской. Никто никогда не узнает, сколько стоила подпись бывшего главы ботлихской администрации под разрешением о выделении земли военным. Известно только, что по этому поводу даже ведется судебное дело, насчет перспектив которого никто иллюзий не питает. Патимат Алиева права: несколько сотен ботлихцев получили работу. Но не это составляет счастье дагестанского чиновника, а возможность привлечения к строительству близких к нему фирм-подрядчиков. Зарегистрированы они, естественно, в изрядном отдалении от здешних мест. В связи с чем чудо-стройка отражается в местном бюджете только в графе подоходного налога, собираемость которого достигла почти 4%, что делает район общедагестанским лидером по этой части.

Что же касается дороги, то лет пять назад она здесь была. Не то чтобы автобан, но «газели» и «жигули» проблем не знали. А вот для тяжелой техники, поехавшей сюда для продвижения цивилизации, она, конечно, рассчитана не была. Так что километров тридцать приходится строить заново. Ну и заодно расширять – всё для той же военной техники, понятно. Так что ботлихцы скоро получат еще один долгожданный подарок.

А городок, когда его окончательно построят, закроют так, что горная мышь не проползет. «А что вы хотели – военный объект», – объясняет редактор-лейтенант. «Ну и чтобы местные не ходили?» – со всей возможной невинностью спрашиваю я, поглядывая на ботлихских мальчишек, резвящихся в аквапарке. «Естественно!» – радуется моей проницательности лейтенант.

Стабильность от Деда

Соблазнительно всё это счесть колониальным синдромом, но что-то подсказывает: развернись подобное строительство где-нибудь в Сибири, отношение к соотечественникам было бы ненамного более уважительным. «Это же как в армии: командира части совершенно не интересует, что происходит в казарме и что творят гдеды". У него есть сержант, который может быть вором или садистом, но если он обеспечивает порядок, то и всё хорошо, – разъясняет политическую историю Дагестана известный в республике бизнесмен. – И кто подходил для этой функции лучше, чем Магомедали Магомедов?».

Магомедов, кудесник политического выживания, правивший Дагестаном так долго, что никто уже и не упомнит, когда его стали звать Дедом, или с сарказмом – Дедушкой, по части исполнения сержантской задачи ничего нового не придумал. Но Магомедов нашел дополнительный аргумент, и в Москве забывали все претензии, едва Дед начинал его декламировать: я – единственный человек, который может обеспечить Дагестану стабильность. Рядом полыхала Чечня.

За неоценимую услугу по обеспечению стабильности Кремль не жалел ни кредитов, которые никто не собирался возвращать, ни дотаций, которые, бывало, достигали 90% бюджета. Именно в те времена родился анекдот о том, как дагестанский лидер в очередной раз просит денег у Кремля. «Мы ведь вам уже дали», – удивляются в Кремле. «Так народу тоже надо!»

Тогда в ходу был миф о том, что в Дагестане все национальные богатства распределены между многочисленными национальными лидерами: лакцы заведовали рыбой, аварцы – шерстью и т. д., и что убивают здесь за нарушение правил разделения труда. На самом деле убивали здесь всегда ради одного: близости того или иного клана к тем кабинетам, в которых распределяются дотации. И только Магомедов мог сохранять здоровую конкуренцию, раздавая должности и блага в соответствии с самым объективным критерием: объемом суммы, которую заносили в чемоданах.

И даже бунт религиозных радикалов в Карамахи и Чабанмахи, случившийся в первую очередь из-за повсеместной брезгливости дагестанцев к своей власти Магомедову удалось представить как угрозу стабильности, импортированную из Чечни и с Ближнего Востока. Впрочем, этот бунт, органично перешедший во вторую чеченскую, как известно, был Кремлю очень кстати.

А потом происходящее стало нестерпимым даже с точки зрения сержантского подхода. Происходящее в Дагестане начало компрометировать даже Москву, так долго верившую в то, что Дед – синоним стабильности.

Вопрос был не просто в преемнике – нужно было определиться с тем, что вообще требуется от Дагестана. Собственно чеченский вариант не подходил. Во-первых, одного Кадырова Кремлю более чем достаточно. Во-вторых, кандидатов в местные Кадыровы, в отличие от Чечни, в Дагестане выросло столько, что любой сильный правитель стал бы сам по себе поводом к войне на уничтожение.

Справедливости ради надо сказать, что после многолетних трудов Деда хорошего выбора у Кремля и не было. В целях оздоровления ситуации Москва предпочла вполне колониальный подход: выбрать самого слабого и менее всех связанного с кланами и группировками. Таким два года назад стал бывший спикер Народного собрания Муху Алиев.

Выбор был хорош еще и тем, что на фоне всех возможных альтернатив Алиев выглядел человеком почти незапятнанным. Самые злые оппозиционные языки не могут припомнить ему что-нибудь коррупционное и вынуждены ограничиваться его братом, федеральным судьей. Но что поделаешь – это Дагестан, где, как утверждают острословы, уже давно на «Салам алейкум!» отвечают «Тридцать процентов, и наличными!».

Плохо было только одно: как выяснилось, закостеневшая модель не демонтируется даже при самых благих намерениях. Это, впрочем, интересно не только для дагестанской модели.

Забыть Кейнса

Один из самых авторитетных дагестанских оппозиционеров Сулейман Уладиев относится к Алиеву почти с сочувствием. «Он, возможно, поначалу пытался что-то исправить. Но что тут исправишь. Стоило Муху сказать, что с коррупцией будут беспощадно бороться, снять кого-то из министров, так то, что раньше стоило 20 тысяч, теперь стоит 30 – за риск».

«Вам, либералу, это может не понравиться, – предупреждает Ольга Цапиева, профессор-экономист, – но я вам процитирую Кейнса. Возможны только два источника роста: вброс денег на потребление, которое стимулирует производство. Или инвестиции. Первое бессмысленно там, где ничего не производится и в ближайшее время производиться не будет. А инвестор, понятно, в здравом уме сюда не пойдет». Один бизнесмен, которого я спросил, почему в таком благодатном крае нет мало-мальски пристойной сельхозпереработки, ответил: «Я как-то попытался взять кредит. Как раз на перерабатывающий завод. Сразу пришел прокурор и назвал свою долю. Я посчитал и понял: дешевле отказаться сейчас, потом будет хуже».

Переработка, кстати, есть: свои воду и соки делают фирмы, подконтрольные Магомедову и бывшему генпрокурору. В итоге как грибы растут элитарные дома, которыми застроено всё пространство между Махачкалой и Каспийском, и бесчисленные заведения под названием «сауна» – символ дагестанской сексуальной революции и раскрепощения дагестанской (а также русской, украинской и даже азербайджанской) женщины.

Зато разговаривать с дагестанскими чиновниками стало очень легко. Они теперь всё говорят сами, словно пытаясь опередить оппозицию. Да, коррупция у нас чудовищная. Да, монополизм власти. Да, кланы. Министр по делам национальностей Эдуард Уразаев, один из демократических трибунов времен перестройки, почти не спорит: да, бюджет и дотации как разворовывались, так и разворовываются. И еще Уразаев, сам в прошлом журналист, о тех, кто берет автомат и уходит в горы, говорит без того надрыва, с которым было принято говорить о них при прежней власти.

Потому что и в горы в Дагестане уходят совершенно по-особенному. И совершенно особенные люди.

Ясин Расулов считался гордостью дагестанской академической науки. Аспирант университетской кафедры религиоведения с блестящим знанием арабского и французского, специалист по Магрибу, он уже должен был защищать диссертацию, но – обвинен в ваххабизме, ушел в горы и убит. Абдузагир Мантаев, кандидат физико-математических наук. Обвинен в ваххабизме, ушел в горы, убит. Обоим был чуть за 30, оба приняли ислам.

А уходящий в ислам просто обречен быть заподозренным в ваххабизме, потому что неофит волей-неволей обращается не к Духовному управлению мусульман, отстаивающему учение, постигнутое в советских духовных академиях, а к тем, кто в начале 1990-х свободу выезда использовал для религиозного образования за рубежом. «Если на то пошло, я тоже ваххабит, – говорит Сулейман Уладиев, – я тоже считаю, что привезенный такими людьми ислам куда подлиннее того, который считается у нас официальным». «Исламисты» убили его двоюродного брата. «То есть я должен объявить им кровную месть. С другой стороны, милиционеры схватили моего племянника, который не знает, что делать с автоматом, но ушел из университета и стал читать Коран. Чудом его спас. Вот сами и судите – с кем я?»

Алиев провозглашает новый подход: хотите исламское государство – пожалуйста, проповедуйте, никто вам не мешает, только не беритесь за оружие. Людей, готовых на это откликнуться, немало. В селении Губден, в часе езды от Махачкалы, именно так дело и обстоит. Население делится на три неравные части. Сторонники официального ислама в меньшинстве. Еще меньше тех, кто готов с автоматом в руках биться за альтернативное учение. Большинство селян – приверженцы салафизма, как, несколько разобравшись в терминах, в Дагестане стали называть ваххабизм. Однако руку, протянутую президентом, пожать просто не успевают: милицейские облавы и задержания с избиениями усиливают поток тех, кто присоединяется к единоверцам, ушедшим в горы.

В начале октября на улице Орджоникидзе в Махачкале случилась спецоперация: на первом этаже пятиэтажки милиция блокировала боевиков. «Это был ужас!» – округляя глаза, рассказывают мальчишки из соседней квартиры, которых почему-то забыли эвакуировать, и только благодаря отцу они выбрались в окно. Перестрелка продолжалась всю ночь, следы штурма мне показывает бабушка Патимат со второго этажа: три дыры в полу, через которые милиционеры пытались пробраться к боевикам. Осажденными и убитыми были двое юношей, один из которых, кстати, русский, принявший ислам. Про них соседи помнят, что они всегда вежливо здоровались. Может быть, действительно, боевики. Но, как замечают очевидцы, к утру оба трупа были холодными настолько, насколько может остыть тело за ночь, в связи с чем смысл беспощадного ночного боя становится не менее загадочным, чем дырки в полу бабушки Патимат.

«Милиция – это наша беда», – признает Уразаев, который не спешит записывать убитых мальчишек в боевики. Более системно беду объясняет известный бизнесмен и владелец одной из самых популярных дагестанских газет. «А как может быть иначе? В милицию идут самые невежественные люди, Ленинкентская школа милиции выпускает бог знает кого, потому что поступить туда можно только за 8–10 тыс. долл., а потом надо заплатить за устройство на работу. И это часть системы, которая не меняется и измениться не может».

Большинство моих собеседников, включая даже некоторых чиновников, сходятся во мнении: Алиев отчаялся. Если вообще поначалу на что-то рассчитывал. А в воздухе, как выразился один осведомленный знакомый, разлит адреналин. И все понимают, что романтические времена безвозвратно ушли, и если Москва надумает высадить в Махачкале десант из Генпрокуратуры, чтобы надеть наручники на кого-нибудь из знаменитых вожаков, уже никто не пойдет организовывать толпу в их защиту.

…«Когда я видел, как дагестанцы защищают Дагестан и Россию, я полюбил их еще больше» – плакат-цитата с портретом Путина на главной площади Махачкалы, кажется, не меньше памятника Ленина, эту площадь украшающего. Тезис об исторической верности дагестанцев России не обсуждается – просто потому, что не осмысливается. Конечно, в Ботлихе помнят, как президент приехал в их забытое богом селение, и этого достаточно для того, чтобы голосовать и за него, и за «Единую Россию». Но мой вопрос о глубинных истоках этой любви каждый раз повисал в воздухе: «А с чего вы вообще взяли, что его у нас любят?» Так отвечали все. «Не в том беда, что у нас мало денег, – объяснил известный в республике журналист. – Наоборот, Москва, их дает нам слишком много, покупая нашу элиту – это ведь и есть колониальный стиль». Есть огромное пространство, ждущее застройки, и проекту гигантского отмывания денег под названием «Лазурный берег», продвигаемому мэром Махачкалы, противостот проект президента «Немецкая деревня». Обычная, в общем, коммерция времен развитой вертикали власти, но дело происходит в Дагестане. «Ты был в Ботлихе, всё видел: дагестанцы научились относиться к России просто как дойной корове. Это не только стыдно, это еще и губительно для нас, но это так. И полноценными россиянами мы себя не ощущаем, сколько бы ни говорили о готовности защищать Россию».

Патимат Алиева тысячу раз права: Путину действительно стоит приехать в Дагестан.

Вадим ДУБНОВ